— Когда у вас появился тот самый стиль, по которому вас знают сегодня во всем мире?

— Наверное, в середине 90-х, точнее в 1994 году. Я поехал на Кипр под предлогом стажировки. Формальным поводом была персональная выставка и заказ на портрет президента острова. Конечно, на острове я писал, в основном этюды, но редко и немного. Этот полугодовой отдых вылился в мощнейший творческий порыв. Совершенно неожиданно для самого себя я начал придумывать картины про русскую жизнь. Появилась серия работ на тему России XIX века. Конечно, все произошло не на пустом месте, все это зрело во мне, где-то глубоко внутри. Очевидно, что база была заложена в детстве. Ведь я родился и рос в городе Яхроме, под Москвой.

— Вас по-прежнему привлекает родной город?

— Яхрома — удивительное по красоте место, на высоких холмах, с которых открываются перспективы, близкие к брейгелевским. И корабли, и обгоняющие их железнодорожные составы видны были из окна моего дома. Главным предприятием городка была ткацкая фабрика с архитектурой XIX века, по улицам ходили работницы в платках, виднелась фабричная полуразрушенная церковь, казармы, в которых жили люди, больница, построенная заводчиком. Это все было пропитано прошлым, дышало тем временем. Потом, уже будучи студентом, благодаря поездкам на практику в Суздаль, Ростов Великий, Ярославль я глубже проникся очарованием ландшафтов верхневолжских городов с их высокими берегами и бесконечными далями, которые открываются взгляду. Все это русское тогда, двадцать лет назад, на греческом Кипре так сильно срезонировало, что стали сами выходить картины: «Продавец игрушек», «Продавец лимонада», «Семечки»...
И Яхрома, да, всегда на первом месте.

—Что было дальше с cемечками?

—Прошло какое-то время, и на меня с предложением устроить персональную выставку вышла знаменитая голландская галерея De Twee Pauwen из Гааги. Успех был большой, раскупили практически все работы; это укрепило мое ощущение, что я художник. Сознание творца нуждается в подтверждении, а единственной наградой художника, как говорил Ренуар, может быть покупка его работ. Кстати, портрет президента Кипра я тогда все-таки написал.

—Вы всегда знали, что будете художником? Был ли выбор, сомневались ли?

—В том, хороший ли я художник, сомневался лет до сорока, даже будучи членом Союза художников, имея за плечами много выставок, — чувствовал свою обычность. Возможно, причина в том, что долгое время на меня никто не обращал внимания, а раскручивать себя специально я не умел. Просто много и честно работал. Потом критическая масса где-то в ноосфере, наверное, накопилась, и сейчас ко мне все время обращаются люди, говорят добрые слова, покупают работы. Что до выбора, то он, конечно, у меня был. Я родился в семье врачей и ясно осознавал значимость этой профессии. Мой выбор в пользу искусства был сделан, наверное, в тот момент, когда я вместо магазинов игрушек стал ходить в художественные салоны и покупка хороших карандашей или красок делала меня счастливым.

—Вы несколько раз поступали в Строгановку, но закончили Художественный институт имени Сурикова. Что ощущает молодой художник, получив долгожданный диплом?

—Окончив институт, я не понимал, что буду делать: у меня не было ни своего стиля, ни уверенности в своем призвании. Я стал ходить в Андроников монастырь, в храм Андрея Рублева, в Спасский собор, где настоятелем служит и по сей день знаменитый иконописец отец Вячеслав Савиных, и заниматься русской иконой. Техника, которую я изучал в мастерских монастыря, открыла мне тайны живописи; вдруг все художники прошлого стали мне близки. Изучив ремесло иконописца, я вдруг увидел, что использую те же пигменты и краски, что и старые мастера сотни лет до меня. Что я разделяю ту же систему ценностей, так же понимаю краски, как мой любимый Пьеро делла Франческа: одна краска — для неба, другая — для земли. Потом я стал применять эту технику не только в иконах, но и в картинах. Зная природные свойства красок, можно создать сложное переплетение плотных и прозрачных слоев, как это делали старые мастера.

—Считается, что язык искусства универсален. А насколько универсальна иконопись?

—В XII веке язык в искусстве христианского мира был универсальным, идентичным от Барселоны до Москвы. Однако нельзя забывать, что искусство иконы во всей полноте было явлено миру в начале ХХ века, благодаря открытиям реставраторов и любителям русской истории. Аналогично в начале ХХ века благодаря гению Сергея Дягилева был заново открыт русский портрет XVIII века. Первым опытом Дягилева была организация не балетных сезонов, а Таврической выставки русского портрета в 1905 году. Он лично собрал по усадьбам и в уездных дворянских семьях более 2300 произведений, от парсун до картин конца XIX века. Выставка потрясла Россию. До Дягилева в музеях не было ни Боровиковского, ни Левицкого.

—Ваши работы вдохновляют модельеров. Говорят, Алена Ахмадуллина позаимствовала ваши картины для росписи стен ресторана The Repa в Санкт-Петербурге...

Костюм в моих картинах имеет огромное значение. Я не создаю копию русского или европейского платья, а стараюсь передать образ, ощущение от него. Точная копия будет выглядеть ненатурально, как открытка. Но когда пластика одежды, ее крой, орнамент подчинены идее самой картины, происходит волшебство. В 2015 году знаменитый испанский бренд Delpozo создал коллекцию по мотивам моих картин; вдохновленная моими работами Виветта Понти, создательница нового итальянского бренда Vivetta, пригласила на Неделю высокой моды в Милане на показ коллекции весна-лето 2018 года, сделанной по мотивам моих картин. Иностранцы, в отличие от наших, всегда спрашивают разрешения на использование произведений и везде указывают первоисточник. К сожалению, о том, что часть моей картины Алена Ахмадуллина использовала для декора стен питерского ресторана, я узнал случайно: со мной связались архитекторы и дизайнеры, видевшие проект. Наверное, предполагалось, что я должен быть счастлив, раз взяли мои произведения... Правами занимается моя жена, и как-то она написала фирме, использующей мои картины для этикеток. Они ужасно удивились, что я еще жив; люди считали, что это работы какого-то покойного классика.

—Каково ваше отношение к миру моды и пограничной с ним области современного искусства?

Мое отношение изменилось после того, как в Парижея попал на выставку костюмов Ива Сен-Лорана в ПетиПале. Она стала для меня потрясением. Меня поразило, насколько хорошее искусство способно влиять на человека. Искренняя погруженность творца в то, что он делает, передается зрителю, и лакмусовой бумажкой тут является молодежь. Молодость открыта настоящему искусству. И я по мере сил пытаюсь не оставлять зрителя равнодушным. Актуальное искусство сегодня ставит на первое место идею, а не эстетику или форму, как это было у художников прошлого. Мне близка такая формула: идея настолько хороша, насколько хорошо она исполнена. И в XXI веке никто не отменял магию мастерства. Все знаковые имена в мире современного искусства, как бы разнообразно и концептуально ни было их творчество, работают на очень высоком профессиональном уровне. Посмотрите, что сегодня делают Джефф Кунс, Дэмьен Хёрст, Ян Фабр. А вот какое место каждый из них займет в истории искусства, покажет время. Знаю одно: все великие художники — долгожители в искусстве были мудрыми людьми, которые прекрасно понимали свое значение.

—Вы говорите о нескромности и арт-маркетинге?

И да и нет. Представьте, знаменитый японский художник и гравер XVIII–XIX веков Кацусика Хокусай, автор всемирно известной гравюры «Большая волна в Канагаве», использовал более трех десятков псевдонимов: он менял имена, чтобы не возгордиться. Мой друг востоковед Евгений Штейнер рассказал мне, что в XVII–XVIII веках в Японии живопись называли «картинками для неспешного разглядывания». Вот и я стараюсь писать так, чтобы мои картины можно было рассматривать. Поэтому творческий процесс для меня вещь небыстрая. Вначале создается масса эскизов, которые я потом анализирую, выбирая лучшее. Подозреваю, что другого пути нет.
Знаете, в юности я как-то открыл книжку стихов Есенина, которые он написал в моем возрасте. Признаюсь, что почувствовал себя убогим — насколько глубже были его мысли, серьезнее вопросы и чувства, которые его волновали. Тогда я понял, о чем надо говорить художнику. Главные критерии настоящего творчества — способность к чувственному постижению мира и умение передать эти эмоции зрителю. Конечно, художники всегда пытались объяснить свое восхищение окружающей действительностью научно, пытались понять законы красоты, но, прежде чем осмыслить ее, они сами эту красоту создавали. Сначала рисуешь, а потом анализируешь, почему это красиво. И это невероятное счастье, когда то, над чем художник мучается и страдает, находит отклику публики. Когда мне удается найти точный пластический элемент, благодаря которому картина выстреливает, и зритель это замечает — это ни с чем не сравнимое ощущение.

— Возможно и не найти?

—Да, бывает, что картина закончена, а изюминки нет, и если не придумать жест или деталь, то общая идея будет дискредитирована. Вот и стоят некоторые почти готовые работы по несколько лет, ждут своего часа.

—Вы много путешествуете. Есть ли у вас любимые музеи?

Очень люблю раннее Средневековье — его много в Национальном музее искусства Каталонии в Барселоне.
Там есть потрясающие фрески, которые сохранились частично в разных храмах XI–XII веков, — их аккуратно сняли, отреставрировали и свезли в одно место. Сразу понимаешь, откуда пошел Пикассо с огромным количеством глаз. Потрясающий Баварский национальный музей в Мюнхене. Для того чтобы почувствовать русскую икону, стоит съездить в Ростов Великий. Такого высокого уровня провинциального искусства, без наносного лоска иконописцев Оружейной палаты, больше нет нигде. Здесь были мощнейшие ремесленники, которые писали простоту и красоту, так же как это делали известные всему миру европейские мастера. Люблю Голландию, эта страна вдохновляет. Делфт, дюны, по которым ходил Ван Гог... В моей любимой Гааге находится Королевская галерея Маурицхёйс с картиной Вермеера «Девушка с жемчужной сережкой»; люблю Музей Эшера и замечательный японский сад в парке Клингендал.

—Как вы включаете вдохновение?

«Ни дня без строчки», как бы плохо тебе ни было. Иногда приходится себя заставлять, но, начав, ощущаешь облегчение. Ведь живопись имеет лечебный эффект, на этом построена арт-терапия. Но художнику, который много времени проводит в мастерской наедине с собой, постоянно ведет внутренний диалог, по жизни очень важно иметь стабильную нервную систему.

Беседовала Мария Ганиянц
«Аэрофлот Premium, 2018 г., Москва